На сей раз речь идет о книгах особых. Были книги, которые считаются “более великими“ (скажем, “Тихий Дон“, “Жизнь и судьба“), но не то что более популярных, а просто сравнимых по популярности – не было.
Эти книги не просто разобраны на цитаты. Нет. Они состоят из сплошных цитат, начиная с легендарных названий. Перечислить – не хватит не то что статьи, не хватит всей “Недели“. Словарь Эллочки-людоедки состоял из 30 слов, а сама она со всем своим словарем входила неотъемлемой частью в словарь “советского языка“, на котором говорил весь народ, от работяги до академика.
Вот наугад что вспоминается. “Ключ от квартиры, где деньги лежат“, “великий комбинатор“, “подайте что-нибудь бывшему депутату Государственной думы“, “я старый профессор, бежавший из Московской ЧК“, “грузите апельсины бочками. Братья Карамазовы“, “блюдечко с голубой каемочкой“, “Союз меча и орала“, “человек, измученный нарзаном“, “согласие есть продукт непротивления сторон“, “ремонт провала – чтоб не слишком проваливался“, “Гомер-Мильтон-Паниковский“, “контора “Рога и копыта“, “Антилопа-Гну“, “Гигант мысли, отец русской демократии и особа, приближенная к императору“ (равно применимо к таким антагонистам, как Гайдар и Жириновский), “падал вниз стремительным домкратом“, “товарищ гроссмейстер, конь так не ходит“… Но пора остановиться, хоть и жалко. Впрочем, любой читатель легко продолжит этот ряд сколько хочет.
До 1966 г. (публикация “Мастера“) они были вне всякой конкуренции, но и после явления Булгакова ничуть не уступили – просто подвинулись и разделили с ним пьедестал мемов, расхожих выражений, афоризмов.
Есть афоризмы – готовые анекдоты. Например, ими сыпал Жванецкий (“у меня зарплата хорошая, но маленькая“), великим мастером тут был Ежи Лец (“Зачем пробивать головой стенку? Что ты станешь делать в соседней камере?“). Большинство цитат из “12 стульев“ и “Золотого теленка“ – сами по себе несмешные, более того, вообще непонятные. Смех возникает только потому, что их видят-вспоминают в контексте книг. Это – не просто удачные остроты, это – знакомые мелодии, обрывки музыкальной фразы.
За словами стоит особое Смысловое Пространство, особый язык, особый Мир, “смысловой диалект“, “непереводимая игра слов“, непонятная “посторонним“, “культурным иностранцам“. Так, когда мы говорим с родными или старыми друзьями, можно сказать какую-то абсолютно нейтральную фразу (“Вы уже приехали?“, “А разве тебе не понравилось?“) – и все покатываются, потому что вспоминают, кто, когда и почему это сказал, вспоминают связанные с этой фразой события, она, как ключ, открывает какой-то замок в комнату общей памяти.
Так и “12 стульев“, и “Золотой теленок“ – часть золотого запаса скреп советского общества. Как известно, язык – способ не просто ВЫРАЖЕНИЯ существующих “до языка“ мыслей, но и способ “сочинения“, ПРИДУМЫВАНИЯ мыслей, люди мыслят словами, фразами, мемами. Слова – тело мысли, как нотная запись – тело музыки. Советские люди в значительной мере “мыслили Ильфом – Петровым“, это был их (наш) способ анализа и синтеза, понимания социального мира. Наш способ коммуникации. Наш ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЙ КОД.
Для огромной части современной молодежи (хотя бы тех, кто родился после 1990 г.) эти фразы – не родные, “звучат, да не вспоминаются“, сами эти книги – просто часть школьной программы. И это – вполне естественно.
Дело не в Ильфе – Петрове: просто то, что они выпали из ментального кода нового поколения, – один из многих признаков того, что “величайшая культурная катастрофа“ совершилась, произошел не только социально-экономический и технологический, но и духовный СКАЧОК, РАЗРЫВ – советская культура умерла, тот Пазл распался. И Советский язык – быстро умирающий – скоро, видно, станет совсем мертвым. Русский Язык – т.е. словарь русского языка – естественно, жив, как жива и классическая (“вневременная“, “общечеловеческая“) Русская Литература от Пушкина до Чехова. А вот СОЦИОКУЛЬТУРНЫЙ СЛОВАРЬ советских кодов-смыслов-выражений – быстро отходит.
Ильф и Петров были “эталонными“ советскими писателями. Вне СССР их творчество было бы невозможно. Больше того: сам СССР, “советский строй“ во многом на них опирался.
При этом они не только не были “идейно правильными“, но прямо наоборот – вольно или невольно давали довольно злые сатирические формулы, выворачивавшие наизнанку советскую туфту и пропаганду. Но ИМЕННО ЭТИМ они делали незаменимую вещь для Советской Власти: давали ДЫШАТЬ советским людям, давали Духовный Кислород в бездушном казенном пространстве и тем самым – ПРИМИРЯЛИ с “совком“ в единственно возможной, иронической форме, создавали “советскую экологическую нишу“. Именно поэтому сатира, ирония, юмор были главной формой существования искусства в СССР – и это отлично чувствовали люди, именно поэтому Ильф – Петров, наряду с Булгаковым, Зощенко, а затем – Рязановым, Гайдаем, составляли “иронические скрепы“ Советского Пространства.
Ильф и Петров были “эталонными“ советскими писателями. Вне СССР их творчество было бы невозможно
Поясню на примере. Остап едет в поезде (“поезде времени“, извините за выражение) со своим миллионом в чемоданчике. Пассажиры ласкают языками сладкое слово “миллион“ – рупий, рублей, долларов.
“- Миллион! Понимаете, целый миллион…
Это было слишком. Великий комбинатор гневно заглянул вниз. Но вчерашних пассажиров уже не было. Они сошли… Стоящий у окна новый пассажир равнодушно посмотрел на Остапа и продолжал, обращаясь к двум своим спутникам:
– Миллион тонн чугуна. К концу года. Комиссия нашла, что объединение может это дать. И что самое смешное – Харьков утвердил!
Остап не нашел в этом заявлении ничего смешного. Однако новые пассажиры разом принялись хохотать“.
Новый контекст – новый смысл – новояз – новмильон. Ильф – Петров по-советски благонамеренно пытаются нарисовать плакат: вот оно, старое и новое, на место личного миллиона денег – новый, советский миллион общественных тонн. А вместо плаката получается – карикатура, пародия на плакат. Но… только в такой форме плакат становится удобоваримым, съедобным!
Ведь “новые“ люди вообще на людей мало похожи: они претендуют, что “отлиты из тонн чугуна“, на самом деле сделаны из папье-маше, из серой бумаги, но в любом случае – они не живые. И это – очень заметно.
Но с другой-то стороны – этот Новый Мир, пусть 100 раз фальшиво-пафосно-плакатный – ЕСТЬ! Он – реальность. Иной – НЕТ. И раз этот Мир – реальный, то его надо обжить, сделать модным, манящим.
И самое смешное (“само-ирония“), что вот эту работу и делали Ильф – Петров. Они развенчивали, “опускали“ любые попытки противостоять Новому Миру (“Союз меча и орала“), подчеркивали сексапильность этого Победившего Мира (“девушки… любят молодых, длинноногих, политически грамотных“) и – пропуская через очистной фильтр иронии – как-то оживляли этот бездушный мир. И тем самым оказывались его творцами, со-творцами.
Публикация в издании “Новые колеса“ за 12.05.2016 г.
Г. Пройсинене (Пройс) (немка, оставшаяся в Калининграде – долгие годы скрывала свою национальность):
Я родилась в Кёнигсберге 15 марта 1921 г. и этот город, мою родину, никогда не покидала. Мой отец был бухгалтером на городской электростанции.
Моя мама тоже работала бухгалтером. Я была единственным ребёнком. В 1938 г. окончила школу. С 1 января 1939 г. работала секретарём в институте восточно-европейской экономики Альбертины и была очень довольна своей работой. Коллеги и мои начальники были милыми симпатичными людьми.
В воспоминаниях того времени присутствует событие, значение которого мы тогда, конечно, не понимали. Напротив здания института находился самый фешенебельный отель Кёнигсберга – “Парк-отель”.
Однажды летним днём там собралось необычно много людей. Любопытствуя, мы смотрели из окон. Перед входом в отель в окружении каких-то людей стояли тогдашний министр иностранных дел Германии Иоахим фон Риббентроп и министр иностранных дел Советского Союза Молотов. Они беседовали друг с другом.
Некоторые из нас поспешили на улицу, чтобы ближе посмотреть на дипломатов. Той охраны, какая сейчас является делом обычным, я тогда не заметила. Особо в моей памяти запечатлелось, что у Риббентропа шляпа была мягкая, а у Молотова – жёсткая.
После 1942 г. в институте появился новый руководитель, профессор Вильгельм Клумберг, который вместе со своими ассистентами, а также другими профессорами прибыл в Кёнигсберг из Прибалтики. Для них было естественным – наряду с немецким – говорить на русском и прибалтийских языках.
Из множества языков, которые я тогда слышала каждый день, меня интересовал прежде всего русский. Возможно, это было связано с тем, что я, ещё будучи школьницей, посещала курсы русского языка в торговой школе.
В это время институт восточно-европейской экономики был реорганизован и стал называться институтом восточных исследований. К нему присоединили институт переводчиков, входивший в структуру Альбертины. В этом институте я начала систематически изучать русский язык, училась печатать на машинке с русским шрифтом и стенографировать русскую речь.
Для меня это было волнующее время, несмотря на угрожающие военные события и растущий страх населения перед поражением Германии. Закончилось оно смертью моей матери, а затем и жениха, который был врачом и погиб на фронте, и, наконец, разрушением Кёнигсберга в августе 1944 года во время двух больших налётов английской авиации. Институт восточных исследований сгорел.
Перед нами, служащими института, теперь стояла одна задача – собрать по подвалам остатки библиотеки, личные дела и отправить в университет Грайфсвальда. Институт разрушен, мы были больше не нужны.
Мою дальнейшую деятельность определила военная ситуация: меня направили медсестрой в университетскую детскую клинику. Сегодня может показаться удивительным, но я в своё время целых девять месяцев посещала курсы первой медицинской помощи, поэтому я сразу получила место медицинской сестры.
В конце 1944 года я в последний раз видела отца. Хотя Восточная Пруссия уже почти полностью была окружена советскими войсками, немецкая железная дорога функционировала. Поэтому я смогла поехать к отцу в тогдашний Растенбург (ныне территория Польши). Отец был членом так называемого фольксштурма. Как многие немцы, он не мог поверить, что близится конец Восточной Пруссии. Папа надеялся на чудо, на то, что Восточная Пруссия всё-таки будет спасена.
Мы простились, я обещала отцу – и это сыграло решающую роль в моей судьбе – ждать его в Кёнигсберге. Так я осталась в этом городе. Отец и друзья, родственники покинули Восточную Пруссию, прежде чем сюда пришла война. А я осталась. Одна.
8 апреля 1945 года русская артиллерия непрерывно обстреливала город. Мы уже не могли отличить день от ночи, сильный страх сковал наши мысли.
Я находилась на улице Шлосстайхштрассе и как раз пыталась укрыться от обстрела в руинах, когда снаряд попал прямо в стену дома. Чудом не получив никаких повреждений, я ринулась в ближайший подвал. Там больше десятка беспомощных раненых находились без врачебной помощи. Вместе с медсестрой, которая случайно оказалась в подвале, мы попытались оказать им помощь, используя имеющиеся медикаменты – болеутоляющие препараты и перевязочные материалы.
Через несколько часов непрерывного обстрела вдруг стало тихо. Мы рискнули выйти на улицу и увидели немецких солдат. Они шли нам навстречу и кричали: “Генерал Ляш капитулировал. Город пал!”
Это было 9 апреля 1945 года. А потом показался первый советский солдат. Он был, безусловно, из азиатской части России, столь чужеземным показался мне его облик. Он шёл мне навстречу и вёл под уздцы маленькую косматую лошадь. Я очень испугалась этого солдата. Он же абсолютно равнодушно прошёл мимо меня.
Вскоре появились и другие русские солдаты. На повозках, запряжённых лошадьми, они ехали по площади императора Вильгельма. Как странно! Только что объединённая сила новейшего оружия диктовала свою волю, и вот уже нет ни танков, ни даже автомобилей, только повозки, запряжённые лошадьми.
Мною никто не интересовался. Проулками я благополучно добралась до университетской детской клиники. Там персонал и дети с ужасом ждали, что будет дальше.
До вечера ничего не происходило. А потом в клинику вошли русские солдаты, они тщательно всё обыскали. Затем нас отделили от врачей и детей, которых, говорили, переведут в больницу Милосердия (сейчас это Калининградская областная больница). Мы, то есть прочий персонал, должны были покинуть здание и идти в бастион “Обсерватория”, располагавшийся неподалеку. Там нас поместили в одно небольшое помещение, где даже не все могли сесть. В других находились многочисленные раненые. Их крики доносились до нас. Здесь были и немецкие врачи, которые проводили операции.
… На следующий день нам пришлось принять участие в чудовищном марше кёнигсбергского населения вокруг города.
Через несколько дней русские военные позволили нам вернуться в Кёнигсберг. Более точного указания относительно того, куда именно мы можем идти, военные нам не дали, и мы разбрелись по разрушенному городу. Я и ещё 8-10 женщин нашли приют в пустой, довольно хорошо сохранившейся вилле вблизи Юдиттена. Как почти везде, окна были разбиты, а оконные проёмы забиты досками.
Днём мы, опасаясь русских, держали двери забаррикадированными, а по ночам искали съестное в подвалах нашей виллы и соседних домов: картошку, солёные огурцы, варенье.
Так мы прожили две недели. И вдруг мы снова услышали грохот канонады. Мы страшно испугались. Но на этот раз выстрелы знаменовали мир. Было 9 мая 1945 года. Война, наконец, закончилась, и русские праздновали победу радостной стрельбой.
Чуть позже наше укрытие было обнаружено. Теперь мы все должны были зарегистрироваться в русской комендатуре. Чем обернётся это для нас? Мы со страхом думали об этом. Впрочем, страх в эти дни и ночи сопровождал всю нашу жизнь.
В комендатуре нам задавали очень много вопросов, спрашивали на немецком языке, им довольно хорошо владел целый ряд сотрудников.
Меня спросили о моей профессии и о знании иностранных языков. Я объяснила, что немного понимаю по-русски и хорошо пишу и читаю на этом языке. Меня усадили за письменный стол и велели регистрировать всех немцев, приходящих в комендатуру, записывать данные о рождении, возрасте, профессии и т.п. в специальные карточки.
Я тогда и не предполагала, что теперь для меня начинается совсем другая жизнь, никак не связанная с тем, что было раньше: русская жизнь в русском Кёнигсберге. Я знала только, что проживу ещё несколько дней.
Через две недели я в вознаграждение за труды получила хлебные карточки – на 200 граммов хлеба в день. Большую ценность невозможно было себе представить.
Немного позже меня послали на вагоностроительный завод “Штайнфурт”, который был сильно разрушен. Расчистку от завалов производили женщины, немецких мужчин в Кёнигсберге практически не осталось. Это была очень тяжёлая работа. Моя задача, впрочем, была много легче. Я должна была регистрировать работающих для получения хлебных карточек. Кроме того, я переводила для немцев указания руководителей работ.
Та группа женщин, с которой я жила первые дни, распалась – каждый искал свою семью и надеялся найти что-нибудь из своего имущества.
Я и ещё одна девушка остались вдвоём. В другом доме мы нашли большое светлое помещение. Но тут я тяжело заболела.
Совершенно случайно в наш дом забрёл русский старшина. Когда он увидел меня, лежащую в жару, он спросил, что со мной. Моя подруга рассказала, что у меня тиф, а медикаментов нет, как нет и еды.
Этот старшина был поваром полевой кухни, расположенной неподалёку. Он велел моей подруге, как стемнеет, разыскать его там, и он даст нам еды и лекарств. Всё это, конечно, было небезопасно, ведь русским было запрещено контактировать с немцами. Я ещё хорошо помню этого доброго и мужественного человека. Он показывал нам фотографию своей семьи: жены и двоих детей.
Я была ещё очень слаба, когда моя спутница оставила меня, надеясь найти своих родственников, друзей, знакомых. Её, спасшую мне тогда жизнь, я больше никогда не видела.
Я вновь сменила место жительства. Теперь это была мансарда, я жила там одна. Тамошние мыши были так же голодны, как и я, и порой грызли мне волосы. Я же от голода была так слаба, что даже не могла им помешать.
Вскоре я снова заболела, теперь инфекционной желтухой. Меня спасло обручальное кольцо моей матери, которое я смогла обменять на чёрный хлеб, стакан смальца и немного сухого молока.
Для немца в тогдашнем Кёнигсберге найти какую-нибудь работу, за которую бы платили едой, значило получить шанс выжить. Конечно, работу можно было найти только у русских. Так, одно время я стирала скатерти для столовой, где питались военнослужащие.
В 1946 году можно было ещё встретить немецких врачей, которые работали для русских. Но они, по возможности, заботились и о немцах.
Мне посчастливилось найти работу в зубоврачебном кабинете, куда я обратилась за помощью, так как у меня сильно болели зубы. Врачи удалили мне пять зубов, и оставили меня работать уборщицей. Кроме того, я должна была готовить для них еду.
Но эта работа оказалась кратковременной. Однажды врачи исчезли. Куда – я не знаю. Тогда так бывало.
В 1946-м Кёнигсберг был переименован в Калининград. На смену военному управлению пришло гражданское. Немецкое население убывало.
Постепенно в город начали приезжать русские переселенцы. Прежде всего семьи военнослужащих, которые воевали в Восточной Пруссии и в Кёнигсберге, и остались здесь жить. Затем стали появляться люди, которые были направлены в новую российскую область.
Моя дальнейшая судьба зависела во многом от знания русского языка. Пытаясь найти какую-нибудь работу, я познакомилась с одной симпатичной русской женщиной, которая работала главным бухгалтером в торговой конторе города.
Она приняла меня ученицей и через 2-3 месяца я обучилась бухгалтерскому делу. За работу я получала продовольственные карточки и деньги. Моя жизнь была как-то обеспечена. Бухгалтерское образование стало основой для моей будущей жизни в Калининграде-Кёнигсберге.
В том же 1946 году вместе с рынком открылись скромные магазины, где можно было купить товар за деньги. Жизнь в городе постепенно налаживалась, хотя это была, конечно, русская жизнь.
Решающий поворот, который навсегда привязал меня к русскому Калининграду, был связан с тем, что я влюбилась в русского офицера.
Дружить с кем-нибудь в то время в Кёнигсберге было поступком смелым, но опасным. Всякого рода контакты между немцами и русскими строго карались, ибо они противоречили официальной политике. И хотя у меня были русские друзья, которые меня ценили, я оставалась немкой.
Один из моих друзей помог мне получить советский паспорт. Моя немецкая фамилия была переделана на литовскую. Это было, конечно, продиктовано только сиюминутной ситуацией. Люди жили тогда одним днём. А немцы особенно.
Русский паспорт дал мне возможность устроиться на те предприятия, где я впоследствии проработала 47 лет. В том числе – главным бухгалтером и заместителем директора.
Благодаря работе мне удалось побывать в командировках – в Москве и других русских городах. За все эти годы меня никто не спросил о моём прошлом. Хотя, я думаю, мои руководители догадывались о моей тайне. Они интересовались только моей работой, которую я выполняла добросовестно.
Что касается моей личной судьбы, то, конечно, при тех условиях большая симпатия не смогла долго сохраниться.
Мой русский паспорт позволил мне выжить. Но, чтобы получить его, я отказалась от немецкого гражданства. Когда в 1948 году последние немцы покидали Восточную Пруссию, я уже вписалась в новый порядок на этой земле. Путь в Германию был мне закрыт.
То, что я преодолела ностальгию, страх преследования из-за русского паспорта, который скрывал мою национальность, и не кинулась в какую-нибудь авантюру, чтобы попасть в Германию, объяснялось тем, что я приобретала всё больше русских друзей. Благодаря моим добрым русским друзьям я узнала, что моему отцу удалось эвакуироваться, но в Германию он прибыл тяжело больным.
На фото: Немцы в Кранце читают приказ советского командования о депортации.
Тесная дружба связала меня с Марией Нагайцевой, русской медсестрой, которая в 1948 году по вербовке приехала в Калининградскую область. Она работала в Георгенсвальде (Отрадное) в санатории для русских инвалидов войны. Мария была единственным человеком, который знал, что я немка. Я никогда не говорила по-немецки. Я боялась вдруг непроизвольно заговорить по-немецки. Я молчала 45 лет и постепенно забыла немецкий язык и всё немецкое во мне.
В 1991 году в Калининградской области появились иностранцы с Запада. Для нас это было совершенно неожиданно, так как Калининград был закрытым городом, даже советским гражданам необходимо было особое разрешение на въезд сюда. И теперь всё изменилось!
Эти нежданные визитёры были сплошь преклонного возраста, хорошо одеты и вели себя необычно и странно. Они могли вдруг остановиться, долго и внимательно рассматривать какой-нибудь дом или стоять у какого-либо сада. Они просто не могли оторваться от таких, казалось бы, обыденных вещей.
В руках у них были планы города, по которым они ориентировались. При этом их явно интересовали следы прошлого. Например, старая брусчатка, которая явно указывает на то, что улица построена давно. Это были немцы, бывшие жители Восточной Пруссии, которым позволили приехать на родину.
Однажды моя подруга Мария, крайне взволнованная, позвонила мне на работу: у неё находятся два немца, которые хотели бы поговорить со мной. Я испугалась и хотела отклонить какой бы то ни было контакт с ними. Но моя русская подруга сочла нужным поступить иначе. Когда я пришла домой, они сидели в саду за накрытым столом, пили, ели, разговаривали.
Один из этих немцев провёл своё детство в одном из тех немецких домов, где мы с Марией сейчас имели нашу маленькую квартиру. Разыскивая свой дом, немец столкнулся с женщиной, которая, к моему удивлению, поведала ему о том, что на улице Чекистов в доме №137, кажется, живёт немка, которая, наверное, сможет ему помочь.
Поначалу мы общались при помощи русской переводчицы, но потом я рискнула заговорить по-немецки.
Калининградская область в одночасье стала интересна немцам. В городе появились немецкие тележурналисты, у меня взяли интервью, которое показали по телевидению в Германии, и меня узнали мои немецкие друзья. Они сразу же установили контакт с авторами материала: я ведь считалась пропавшей без вести, моя судьба была неизвестна!
Скоро наряду с русскими у меня появилось много немецких друзей. Мне помогали из Германии, ведь в то время в Калининграде ещё существовали продовольственные талоны.
Через немецких друзей я получила приглашение на конференцию в Академию Балтийского моря в Травемюнде. Таким образом, мой первый визит в Германию состоялся в декабре 1993 года.
Gamta ar Dievas sutvėrė protaujantį sutvėrimą- žmogų. Mes nežinom, ar tai buvo evoliucijos viršūnė, ar klaida. Galima tik spėliot, kurt teorijas, tikėjimus. Sužinot tiksliau įmanoma tik sutikus kitų planetų protaujančius sutvėrimus, arba mus sutvėrusį Protą. Žmogaus protas evoliucijos eigoje prieštarauja Gamtos protui vis dažniau ir stipriau. Žmogaus proto pergalės- tai vis daugiau komforto, vis daugiau problemų. Gamtos protas sako: stiprūs individai maitinasi silpnais, ligoniai ir nesugebantys pasipriešint privalo žūti. Žmogaus protas susikuria moralės dėsnius, religijas, kultūras, kalbančias apie teises kiekvienam, net silpniausiam ir kvailiausiam: išlikt, gyvent, ir netgi… būt laimingam (ką tai reiškia niekas nežino, bet labai nori). Gamtai būtų sveikiausia, kad žmonijos planetoje nebūtų. Kas būtų sveikiausia žmonijai- mes nežinome. žmogaus protas- tai individo protas, o ne visumos. Žinodami, kad esame stiprūs, kada veikiam ne po vieną, o visa banda, kolektyviai- galvot mes gebam tik kiekvienas individualiai. Pastangos “protaut bendrai“ visada yra tik keitimasis informacija, o ne galvojimas. Ginčai, kova, pastangos primesti savo valią, priverst visus daryt “teisingus veiksmus“ vienodai ir kartu. Iš čia prieštaravimas: vieningi veiksmai reikalauja vieningo proto. Kas yra geriau: stiprus protingas Vadas (ribojantis kitų individų laisvę ir informaciją), ar demokratija (ginčai, lėtas veikimas, mažiau proto, bet daugiau informacijos). Mes nežinome, kas yra geriau. Gamta žino tik monarchiją- valdyti turi stipriausias. Paprasta, atrodytų. Bet neginčijamai teisinga tik tol, kol nepradedi ieškoti protingiausio. Protas yra individo savybė, “teisingiausio“ proto demokratiškai išrinkt neįmanoma, valdžia be prievartos- fantazija ir nesąmonė, valdžią galima tik užgrobt… Iš čia visos kalbos ir ginčai apie laisves, totalitarizmą, demokratiją, trampizmą.
Žmogaus protas (kultūra, moralė) liepia siekt komforto visiems ir be ribų: kad net silpniausias nesušaltų, nebadautų, kad visi kuo ilgiau ir vis turtingiau gyventų. Nežudydami ir neatimdami iš kito. Ar tai įmanoma, kol kas nežino net Uma Turman. Stengiamės. Iš čia ekologija, naujos ligos ir epidemijos keičia nugalėtąsias, žmonija sensta.
Žmogus yra gyvūnas. Protaujantis, bet padaras, žinduolis, gamtos dalis. Gamta gyvūnui liepia daugintis, gamta tam tikslui davė lytinius organus ir instinktus. Žinduoliai tam tikslui turi dvi lytis. Visa kita yra tik žaismai. Gamtos žaismai, žmonių žaismai. Ginčijamės, kaip vadint tuos žaismus: nukrypimais, gay, pasirinkimu, įvairove. Daug kam tai labai svarbu, bet pavadinimas esmės nekeičia.
Vyras ir moteris nėra vienodi (gamta jiems davė skirtingus organus ir instinktus), todėl kalbos apie lyčių lygybę yra tuščios kalbos. Galima kalbėt apie teises, bet ne apie vienodumą. Vienodumas- mirtis gamtai. Iš čia visi “meetoo“, smurtavimai šeimose ir kt.
“pirmieji garso įrašai gramofonams buvo pradėti leisti Amerikoje 1897 metais plokštelėse, tačiau ne iš dabar įprasto vinilo. Pirmosios plokštelės buvo iš šelako (pridedant suodžių ir kitų inertinių medžiagų), medžiagos iš natūralios dervos, savo patvarumu labai panašios į stiklą,- štai ir priežastis, paaiškinanti, kodėl jų tiek mažai likę, o likusios vadinamos „atsitiktinai išlikusiomis“. Vinilinės plokštelės pradėtos gaminti tik 1948 metais Amerikoje: vakarietiškos šalys gana greit pamiršo šelaką, tačiau kitose šalyse šelakas „gyvavo“ iki pat praeito amžiaus septintojo dešimtmečio. Veik kartu su vinilinėmis plokštelėmis įsibėgėjo buitinis radijas, įrašai į magnetinę juostą ir rokenrolas, kurie muzikos įrašų rinkimui davė naują kvėpavimą.“
“audiofilai labiau vertina vinilines plokšteles nei kompaktinius diskus ir, būtent 180 ar 200 gramų svorio (eilinis vinilas sveria 125 gramus). Tokie vinilai gaminami sudėtingesne įranga, su didesne kokybės kontrole, iš kokybiškos, būtent tam skirtos, plastmasės, kai tuo tarpu eilinis vinilas gaminamas iš plastmasės atliekų, ko pasekoje, atkuriant garsą, atsiranda daugiau pašalinio triukšmo ir trukdžių.“ / muzikos-irasu-kolekcijos-2-dalis-kolekcijos-verte/ /
“Pirmosios Berlinerio plokštelės buvo gaminamos (presuojamos) iš kietintos gumos (ebonito), o nuo 1896m. iš kaučiuko, šelako dervos, anglies ir karvės ašutų mišinio. Nuo 20-to amžiaus pradžios šį mišinį pakeitė šelako dervos, bario sulfato ir anglies mišinys, kuris dominavo visą šelako plokštelių gyvavimo periodą iki 1950-ųjų metų. Todėl šios plokštelės dar vadinamos šelakinėmis. Mišinio sudėtis ir proporcijos pradžioje buvo laikoma kiekvienos plokštelių įmonės paslaptimi, nes nuo to priklausė garso kokybė ir plokštelės patvarumas. Visiems žinomas vinilas šelako dervą plokštelių gamyboje pakeitė tik 1948 metais.“ / patefonas.lt/istorija /
Ar tik tingėjimas ir atpratimas veikia, kad visai nustojau rašinėt- kiek jau laiko, kažin? Druskininkuose buvo dar ruduo, lapkričio pradžia, berods. LApkritis- kovas, gaunasi kokie 5 mėnesiai. Vos ne pusmetis. Ar čia jau visam, ar vis dar laikinas reiškinys, įdomu.
Aną savaitę buvau paprašytas paatostogaut, šitą pareiškiau kad dirbsiu iš namų. Nes darbo beveik nėra.
Tikrinu, ar pakankamai patogu rašyt planšetėje. Pakenčiama. Netgi visai.
Tak naprawdę Polska jest dla USA trzeciorzędnym
sojusznikiem” – mówił kilkanaście lat temu Zbi-
gniew Brzeziński. Była to jego odpowiedź na na-
sze skargi, że po tym, jak ruszyliśmy u boku Ame-
ryki obalać reżim Saddama Husajna, w nagrodę
otrzymaliśmy tak niewiele – żadnych kontraktów
w Iraku ani nawet zniesienia wiz.
Dziś miejsca Polski na amerykańskiej mapie
mógłby nie oszacować już tak nisko; pewnie jako drugorzęd-
ne. Po aneksji Krymu przez Rosję strategiczne znaczenie kraju
na wschodnich rubieżach NATO wzrosło, a po zmianach rządów
w Warszawie i Waszyngtonie dzięki ideologicznemu pokrewień-
stwu władz w obu stolicach powstał sprzyjający klimat do wzmoc-
nienia sojuszu.
Mimo słabości Trumpa do Putina Biały Dom uznał Rosję
za przeciwnika Ameryki. Postawił na Reaganowski „pokój przez
siłę”. A sam Donald Trump czuje się tak dobrze wśród Polaków,
że po raz drugi już – 12 czerwca – przyjmuje w Białym Domu
prezydenta Andrzeja Dudę i prawdopodobnie ponownie przyje-
dzie do Polski, tym razem na 80. rocznicę wybuchu drugiej wojny
światowej. Jak rząd PiS wykorzystuje tę koniunkturę?
1
Od rosyjskiej napaści na Ukrainę w Warszawie zaświtała na-
dzieja, że może uda się przekonać Amerykanów do umiesz-
czenia w Polsce stałej bazy wojskowej. Choć warto pamię-
tać, że prosił o to już ponad 10 lat temu rząd Donalda Tuska.
Sojusz wzmacnia od 2014 r. swoją wschodnią flankę, z udziałem
m.in. amerykańskich batalionów. Kongres USA przydzielił miliardy
dolarów na Europejską Inicjatywę Odstraszania (EDI), ale dopiero
instalacje takie jak w Niemczech czy Włoszech – argumentowa-
no – naprawdę mocno wiązałyby Amerykę z Polską i odstrasza-
ły agresora.
Polska obietnica nazwania bazy Fortem Trump i wydania na nią
2 mld dol. odwoływała się do narcyzmu prezydenta i jego trans-
akcyjnego rozumienia sojuszy. Trump pomysł podchwycił. Re-
zygnacja gen. Jamesa Mattisa ze stanowiska sekretarza obrony
i zastąpienie go Patrickiem Shanahanem zdawały się zwiększać
szanse na sukces. Emerytowany generał nie chciał bazy, podczas
gdy nowy (choć jeszcze niezatwierdzony) szef resortu, były mene-
dżer Boeinga, uchodzi za powolnego życzeniom prezydenta. Pod
nowym kierownictwem Pentagon miał do marca–kwietnia przygo-
tować raport dla Kongresu oceniający przydatność bazy w Polsce.
Wiosna mija, ale raportu nie ma, bo jego szkic zbyt daleko od-
biegał od polskich oczekiwań. Pentagon odrzucił koncepcję stałej
bazy – instalacje dla wojska z rodzinami, jak w czasie zimnej wojny,
kosztowałyby zbyt dużo i stworzyły dodatkowe napięcia z Rosją.
Większość wojskowego establishmentu podziela argumenty Mat-
tisa, że zamiast narażać wielką bazę na zniszczenie, lepiej postawić
na rozwiązania zapewniające szybkie ściąganie wojsk do Polski.
Wymaga to środków ułatwiających przerzut wojsk, a więc samolo-
tów transportowych, rozbudowy infrastruktury, logistyki, magazy-
nów broni i systemów dowodzenia, czyli liczniejszego niż obecnie
personelu wojskowego.
W efekcie toczące się od miesięcy negocjacje obracają się wokół
zwiększenia obecności amerykańskich sił w Polsce. Przebywają
one u nas na zasadzie rotacyjnej, a nam zależy na stałym stacjo-
nowaniu, i to określonego minimum wojsk, oraz umieszczeniu
w Polsce sztabu dywizji. Nawet to wszakże może się okazać celem
zbyt ambitnym, choć w raporcie CSBA (Center for Strategic and
Budgetary Assessments), think tanku Pentagonu, zaleca się utwo-
rzenie u nas dowództwa dywizji i prawie trzykrotne zwiększenie
liczebności sił amerykańskich.
2–
Mało prawdopodobne, że administracja zgodzi się na okre-
ślone minimum wojsk. Takiej umowy nie mamy z żadnym
krajem – mówi Ian Brzeziński, ekspert z Atlantic Council.
– Sądzę jednak, że będziemy mieli w Polsce nieco większą obec-
ność wojsk niż dziś, z pewnymi elementami obecności trwałej.
No właśnie: trwałej (enduring) – a więc nieco mniej niż „stałej”
– to słowo klucz ma zaspokoić nasze aspiracje. Więcej trudno
będzie wytargować, m.in. dlatego, że Ameryka jest militarnie
zaangażowana w innych regionach, gdzie sytuacja jest bardziej
zapalna, np. na Bliskim Wschodzie.
– Pentagon woli rotować wojska, bo ma zobowiązania na całym
świecie, a armia ma coraz większe kłopoty z werbunkiem, więc nie
wiadomo, skąd wziąć oddziały do wysłania do Polski – mówi Larry
Korb, podsekretarz obrony u prezydenta Reagana, związany dziś
z demokratycznym Center for American Progress. Przypomina,
że opanowana przez demokratów Izba Reprezentantów przyznała
w tym roku Pentagonowi mniej funduszy, niż tego chciał rząd.
I że z tego budżetu Trump skubie środki na budowę swego muru
na granicy z Meksykiem.
Korb uważa jednak, że mimo oporów Pentagonu Shanahan
„zrobi, co mu każe Trump”, więc można oczekiwać pewnych
ustępstw na rzecz Polski. Np. żeby pobyt wojsk nad Wisłą nie
podlegał corocznemu zatwierdzaniu przez Kongres. Tym bardziej
że prezydent ma u boku „arcyjastrzębia” Johna Boltona, zwolen-
nika twardego kursu także wobec Moskwy. W Waszyngtonie mówi
się o utworzeniu ośrodka/bazy w Żaganiu dla ciężkiej brygady
amerykańskiej, sprowadzeniu do Polski amerykańskich sił spe-
cjalnych, magazynie broni w Powidzu i nowoczesnym ośrodku
szkolenia sił obu państw oraz stałym stacjonowaniu w Polsce
samolotów, które na razie przylatują i odlatują.
W sumie jest szansa na zwiększenie liczebności wojsk USA
– częściowo „trwałej”? – z obecnych 4,5 tys. do 5,5 lub nawet
6 tys. żołnierzy. Mamy też zakupić supernowoczesne samoloty
wielozadaniowe F-35 (POLITYKA 23), będące na wyposażeniu
kilku innych krajów NATO, których sprzedaż do Turcji Amerykanie
wstrzymali, więc bardzo chcą je sprzedać Polsce. A jest jeszcze
tarcza antyrakietowa w Redzikowie.
Oprócz negocjacji wojskowych toczą się rozmowy o zwiększe-
niu współpracy energetycznej. Efektem spotkań pełnomocnika
rządu RP Piotra Naimskiego z szefem Departamentu Energii USA
Rickiem Perrym są kontrakty PGNiG na zakup amerykańskiego
gazu skroplonego, co Duda – po wizycie u Trumpa – ma uczcić,
odwiedzając instalacje LNG w Luizjanie. Amerykanie kuszą też
pomocą w budowie elektrowni atomowych w Polsce. Ekono-
miczny wymiar inicjatywy Trójmorza – rozbudowa infrastruktury
energetycznej w Europie Środkowej, z Polską w roli regionalnego
hubu – musi się podobać Amerykanom, bo chcą ze swoim gazem
wejść na cały ten rynek.
Jeżeli przed przyjazdem Trumpa do Polski we wrześniu uda się
uzgodnić umowy o zacieśnieniu współpracy militarnej i energe-
tycznej, będzie to niewątpliwie cenne trofeum PiS przed wybora-
mi w październiku: bezpieczeństwo i energetyczna niezależność
od Rosji. Zwłaszcza jeśli niedostatki Fortu Trump zrekompensuje
na przykład zniesienie wiz do USA albo stanowisko zastępcy se-
kretarza generalnego NATO dla Krzysztofa Szczerskiego, którego
kandydaturę popierają podobno Amerykanie.
3
Do beczki miodu dołóżmy jednak więcej niż jedną łyż-
kę dziegciu. Zwiększona stała, czy też „trwała”, obecność
armii USA będzie nas dużo kosztować. Polska deklaracja
o 2 mld dol. na Fort Trump od razu postawiła Amerykanów w ko-
rzystniejszej sytuacji. Administracja Trumpa bez skrupułów wykorzystuje więc pragnienie naszego
rządu, by w roku wyborczym pochwalić
się scementowaniem sojuszu z Amery-
ką. – Amerykanie zapraszają prezydenta,
bo wiedzą, że teraz łatwiej będzie więcej
wytargować – mówi były szef Biura Bez-
pieczeństwa Narodowego gen. Stanisław
Koziej. Jego opinia nie jest odosobniona.
– Za pobyt wojsk USA zapłacimy, jeśli nie
w całości, to w ogromnej części. Ameryka-
nie mówią: wam na tym zależy, i używają
zapowiadanego przyjazdu Trumpa 1 wrze-
śnia jako dźwigni nacisku – mówi amery-
kanista prof. Zbigniew Lewicki.
Kto wie poza tym, czy pozycji negocjacyjnej Polski paradok-
salnie nie pogorszy dodatkowo zwycięstwo PiS w wyborach
europejskich. Waszyngton chciał podobno zawrzeć porozu-
mienia z obecnym rządem, gdyż w politykach opozycji, z Tu-
skiem na czele, nie widzi partnera tak przyjaznego Ameryce
i tak skłonnego do ustępstw. Mając perspektywę ewentualnej
porażki PiS w październiku, Amerykanie mieli powody się spie-
szyć. Po eurowyborach już ich raczej nie mają i mogą przecią-
gać rozmowy.
Swoją cenę ma też prowadzona przez PiS polityka zakupów
broni i sprzętu wojskowego, całkowicie faworyzująca produ-
centów amerykańskich. Jakoś sensowna, bo produkty z innych
krajów nie zapewniają tak harmonijnej współpracy w NATO,
gdzie większość państw też polega na sprzęcie made in USA.
Koziej jednak uważa, że wiąże nas ona z najważniejszym so-
jusznikiem zbyt mocno. – Kluczem do dysponowania superno-
woczesnym sprzętem i bronią są kody informatycznego dostępu.
Istnieje ryzyko, że gdybyśmy chcieli jej użyć samodzielnie, Ame-
rykanie mogą to zastopować – mówi generał. I dodaje, że rząd
„powinien to traktować jako element przetargowy do zbija-
nia ceny”, ponieważ z innymi krajami, np. Francją, nie byłoby
tego kłopotu.
4
Próba wzmocnienia sojuszu z USA wynika ze zrozumiałego
przekonania o niewystarczalności gwarancji bezpieczeństwa
NATO. Obecny rząd RP chyba jednak przeholował. A kryty-
cy Trumpa ostrzegają, żeby nie traktować głębszej współpracy
z Ameryką jako substytutu dla Paktu Północnoatlantyckiego.
„Kluczowe pytanie brzmi: jak będzie wyglądało zaangażowanie
USA w NATO? Czy Ameryka jest gotowa wesprzeć państwa za-
atakowane przez Rosję? Jeżeli Stany nie będą bronić NATO, nie
będą też bronić Polski – mówił w wywiadzie dla POLITYKI (nr 12)
neokonserwatywny amerykański politolog Robert Kagan. – (…)
Amerykańska polityka zagraniczna nie będzie wyglądać tak,
że wybieramy sobie, kogo w Europie lubimy i jego będziemy
bronić. Decydujące znaczenie ma przyszłość Paktu i rola jego
najważniejszego członka w Europie, czyli Niemiec. Nikt w Polsce
nie powinien się pocieszać, że macie dobre relacje z Ameryką,
jeśli ta wycofuje się z NATO”.
Warto tu przypomnieć, jak lekceważąco o NATO wypowiadał
się sam Trump, nazywając „przestarzałym” sojusz, którego człon-
kowie „za darmo” korzystają z amerykańskiej ochrony. Sugero-
wał nawet, że wolałby z niego Amerykę wyprowadzić. W kręgach
amerykańskich elit polityki zagranicznej nikt nie popiera takiego
pomysłu, twierdzi ekspert z Council on Foreign Relations i były
doradca prezydenta Obamy Charles Kupchan. Ale z kolei Kagan
nie ma złudzeń, że prezydent osłabia sojusz, i wątpi, czy po swej
reelekcji w 2020 r. „pozostanie wierny treści jego artykułu 5”. Po-
zostaje mieć nadzieję, że nasz rząd zdaje sobie sprawę z ryzyka
romansu z Trumpem, zwłaszcza że wciąż nie wiadomo, jak osta-
tecznie ułoży on sobie stosunki z Putinem.
Słowo romans nie jest tu przesadą, skoro
słychać, że w kierownictwie PiS rodzą się po-
mysły, by pójść pod rękę z USA także w kwe-
stii Izraela, tzn. podobnie jak Departament
Stanu uznać za jego stolicę Jerozolimę,
przenosząc tam nasze placówki dyploma-
tyczne. I jednocześnie trwać przy polityce
wojowania z Brukselą – przerywanego tylko
rozejmami, jak obecnie – i kluczowymi mo-
carstwami europejskimi.
Eksperci przestrzegają przed dwustron-
ną współpracą z USA budowaną zamiast
współpracy z Europą. To zachwieje równo-
wagą między naszymi trzema filarami bez-
pieczeństwa: NATO, UE i sojuszem z USA. Do niedawna odma-
wialiśmy „wyboru między tatą a mamą”, czyli Unią a Ameryką,
ale dziś, kiedy rodzice są skłóceni, rząd „dobrej zmiany” wybrał
tatę. Tymczasem – jak ostrzega Kupchan – „Polska wydaje się
wiązać nierealistyczne nadzieje z Ameryką i może się rozczaro-
wać”, podobnie jak to było po naszym zaangażowaniu w wojnie
w Iraku.
5
Jeżeli Trump przegra w przyszłym roku wybory, co jest
możliwe, Polska może mieć inne problemy. Odzyskanie
Białego Domu przez demokratów, przy zachowaniu ich do-
minacji w Izbie Reprezentantów, może oznaczać zmianę ame-
rykańskiego pomysłu na zaangażowanie w Europie. Demokraci
w Kongresie przodują dziś w antyrosyjskiej retoryce, ale czę-
ściowo dlatego, że jako opozycja robią Trumpowi na złość. Jeśli
w partii tej zwycięży nurt centrowy, liberalno-interwencjoni-
styczny (Joe Biden), można będzie spać spokojnie, ale w siłę ro-
śnie tam lewica o tradycyjnych skłonnościach pacyfistycznych
(Bernie Sanders).
Lektura „Foreign Affairs” i innych pism o tematyce międzyna-
rodowej wskazuje, że w amerykańskim establishmencie polityki
zagranicznej nasilają się głosy izolacjonistów (Stephen M. Walt,
Doug Bandow), którzy twierdzą, że chaos na świecie i słabnące
wpływy Ameryki wynikają z niepotrzebnego uwikłania w regio-
nach bez znaczenia dla jej strategicznych interesów. A scepty-
cyzm Trumpa wobec NATO, jego frustracja z powodu nierównego
rozłożenia ciężarów wspólnej obrony oraz wątpliwości, czy Rosja
rzeczywiście zagraża USA, to nastroje podzielane przez znaczną
i chyba rosnącą część amerykańskiej opinii.
Dla administracji Trumpa nie ma znaczenia naruszanie przez
polski rząd standardów demokracji – ograniczanie niezawisłości
sądownictwa czy ataki na opozycyjne media. Większą rolę odgry-
wa niezałatwiona kwestia restytucji prywatnego mienia ofiar Ho-
lokaustu. – Trump jest pod naciskiem diaspory żydowskiej, która
oczekuje z naszej strony jakiejś ustawy do 1 września, bo droga
sądowa uchodzi za długotrwałą i niepewną – mówi prof. Lewicki.
Twarde wypowiedzi premiera Morawieckiego na ten temat, choć
padły w ferworze kampanii, wzbudziły w Waszyngtonie niepokój.
Ale w razie odzyskania Białego Domu przez demokratów,
bardziej wrażliwych na kwestie demokracji i praw człowieka niż
republikańscy realiści, te tematy powrócą w rozmowach z War-
szawą. Zwłaszcza jeśli demontaż liberalnego ładu zajdzie u nas
dalej i polityka PiS będzie potwierdzać, czy raczej przywracać,
negatywne stereotypy naszego kraju jako bigoteryjnego, nacjo-
nalistycznego i antysemickiego zaścianka o autorytarnych skłon-
nościach, popularne w kręgach liberalnych elit w USA.
Wszystko to kiedyś może być użyte w Stanach jako argument
przeciwko wzmacnianiu wschodniej flanki NATO i wspieraniu
polskiego rządu.
TOMASZ ZALEWSKI P OL I T Y K A nr 24 (3214), 12.06–17.06.2019
veranda su vaizdu į saulėlydį 